...Одна цитата ведет другую:«Не могу одобрить нашего климата. (Вздыхает.) Не могу. Наш климат не может способствовать в самый раз».

Незадачливый Епиходов прав и не прав: кой-чему наш климат способствует в самый раз. Дачи, пугавшие пошлостью Л.А. Раневскую, оказались правопреемницами ее сада. За 100 лет стали многоуважаемыми их славянские шкафы. Прошумели, погрустнели, разделили фамильную десятину на клочья соток, надели пенсне династии Переделкина, Барвихи, Валентиновки, Челюскинской и поселка Турист...

Такова метафизика среднерусского климата: все новенькое, размашисто выкрашенное колером «вырвиглаз», здесь быстро облезает, темнеет, напитываясь сыростью, дымом торфа и сухих листьев, рассеянным, демисезонным подмосковным теплом. И еще (будь она неладна!) — поэзией. И русской историей — будь она неладна трижды.

Так что если вишневый сад разбить на дачные участки — в чем-то важном среднерусская возвышенность не изменится. Эта «биосистема» — как море и после катаклизмов способна очистить и настроить сама себя.

Вот именно это мы и наблюдаем по субботам в программе «Дачники». Шахова строит свои передачи так, точно копит записные книжки к хорошему роману. Гений каждого места, несомненно, живет в деталях. Гений места всегда до неприличия близорук: все разглядывает подробно и крупным планом. Гоголевские лужи райцентров, аллеи Поленова, плакаты у насыпей, разбитные улыбочки астр на станционных базарах, дачная кукуруза пенсионера Н.С. Хрущева (у него в подмосковной Жуковке она отлично росла!), осенняя антоновка, прочие самовары-ходики — почти все это много раз видел каждый. Но камера «Дачников» не показывает предместья, а учит их видеть. Как умные родители учат детей в музеях. Умные родители, кстати, всегда учат этому весьма ненавязчиво. Это о поэзии. С историей, осевшей на стропилах старых дач, — еще интереснее. «У писателя почти всегда хороший культурный вкус, чувство меры, тактичность. У жизни ничего этого нет. ...Яркий роман она может вдруг оборвать ... а маленькому дурацкому водевилю припишет конец из «Гамлета». И советую всем не портить себе вкус, изучая эти скверные образцы...» — писала ироничная Тэффи. «Дачники» изучают «эти скверные образцы» живой жизни.

Вот один из их недавних сюжетов: середина 1930-х. Москва встречает полярников. Обитатели Николиной Горы особо горды: Отто Юльевич Шмидт — их дачный сосед. Решением кооператива главная улица поселка отныне зовется проспектом Шмидта. Московские кондитеры шлют герою-полярнику исполинский торт с леденцовыми айсбергами и торосами из безе, увенчанный шоколадным «Челюскиным» в критическом положении. Для перевозки торта на Николину Гору фабрика «Красный Октябрь» выделяет специальный грузовик!

В те же дни на никологорских дачах идут аресты. Взята вдова дипломата Коппа. Ее квартира в Доме на набережной опечатана. Двум дочерям-дошкольницам с бабушкой ехать совсем некуда. Дачный огород теперь — их источник пропитания. На зиму они остаются на Николиной Горе.

Отто Юльевич Шмидт, воспользовавшись такой оказией, оставляет до весны у Коппов свою собаку. Полярную лайку, привезенную из экспедиции. Ей вредно зимовать в квартире. Всю зиму лайка получает посылки: крупы, кости, витамины. Продуктов очень много. В посылках есть и свертки с чаем, печеньем, сухим шиповником.

Другим способом помочь этим сиротам в 1930-х не мог и Шмидт.

...Ох, дорогого стоит этот сюжет. В «Дачниках» он занял минуты четыре; в сундуках подмосковных поселков таких осколков «большой истории» еще много. Кажется, именно о них ведущей программы больше всего хочется говорить...

— Маша, как сложился стиль «Дачников»?

— Было понятно, что надо делать передачу об интересных людях, которые жили на дачах. Также было понятно, что каждый человек интересен. Надо только с ним поговорить и узнать, чем же именно? Было понятно, что человек живет, проходя сквозь все пласты истории. На дачах эти пласты особенно плотны: сюда съезжались папа, мама, бабушка, дедушка, где-то за ними стояли прабабушка и прадедушка. На дачах все времена встречались за чаем... Потом еще стало ясно, что показывать нам нечего. Нужна была картинка. И это постоянно составляло проблему. Тогда стали искать кинохронику. А в какой-то момент я поняла: нужны детали! Как анемоны на Николиной Горе: анемоны росли под каким-то особым пнем, и кто-то помнит, как он их срывал, он был маленький, его водили за руку, и по дороге он кого-то встречал, того, кто... А теперь анемоны в Подмосковье почти перевелись.

И я поняла, что именно эти детали нас спасут.

— То есть если подмосковные дачные поселки снимать «общим планом», ничем особо не интересуясь, то все они окажутся примерно одинаковы и никому особо не интересны? А если, напротив, вглядываться во все станции пятой дачной зоны — каждая окажется уникальной?

— Конечно. Так что этот стиль родился из рабочей необходимости. Надо мной уже посмеиваются коллеги и говорят: если где-то есть куча мусора — Маша немедленно начнет восхищаться кучей мусора... Когда мы приезжаем на съемки, я действительно часто говорю: «Боже мой! Вот какое замечательное обшарпанное крыльцо... или дверь...

Какие старые грабли... какие ржавые гвозди...». Потому что какой смысл все это приукрашивать? На дачу всегда отвозилось все старье, которое было не нужно. И дачное счастье было вовсе не в этом старье. Чем печальнее, шершавее, беднее, правдивее картинка — тем острее ее восприятие.

Мы снимали в Тарусе, на даче Паустовского, там цвели замечательные розы, Паустовский сам их высаживал. Нашли скамейку около цветника. Но я все-таки сказала: «Ребята, сколько можно уже снимать дачные розы? Посмотрите, какая там великолепная яблоня — корявая, грязная, мокрая! И дачный дощатый сортир. И рядом яблоки висят. И груда песка с лопатой».

В общем, почти час умоляла переставить камеру. В конце концов переставили. И изумительные кадры получились... Настоящие! Интереснее показать корявое дерево с двумя яблоками около уборной, чем беседку, увитую розами... Розы везде похожи: и здесь, и в Ницце. А эта яблоня корявая — она такая только в Тарусе, возле будочки из горбыля.

— А будочка из горбыля смиренно стоит у дома очень культурного и тонкого писателя...

— Да. И от этого мороз по коже.

— Вы прозу не писали?

— Нет, не писала... Но когда я училась в университете, я должна была уехать в Афганистан, где мой муж Женя (Евгений Киселев. — Е.Д.) служил в армии. Это было в 1980-х. Оттуда я писала бесконечно длинные письма о нашей жизни, они до сих пор хранятся у моей мамы. Да я, кажется, всегда писала очень длинные письма...

— А столь острое ощущение истории — откуда и почему?

— Не знаю... Хотя у меня муж — историк. Один из моих дедушек был деканом истфака МГУ, потом его расстреляли. Все, как у всех. У меня есть еще платья, которые моя бабушка хранила «для фасону», как образцы для портних. (Потому что все равно фасон потом снова входил в моду.) И я мало чем дорожу так, как этими платьями! Есть остатки прошлого, которые еще можно спасти: сохранить, записать... Мне кажется, они ценнее всего! Они иногда всплывают внезапно, дают новые блики. В нашем цикле о Николиной Горе был отдельный выпуск об Отечественной войне. Там прошла в 1941-м линия фронта, там все пережили войну очень остро...

— Я помню этот выпуск. Академик АМН Дмитрий Львов рассказывал о мальчиках-девочках, летчиках-истребителях студенческого возраста, которые стояли постоем в 1941-м в дачном доме его семьи. Они смеялись, угощали дошкольника Львова пайковым летным шоколадом. Потом уходили в бой. И возвращалась ровно половина из них... У документалистики есть странная функция: подтверждать подлинность искусства. Вот сюжет, точно взятый из прозы Бориса Васильева. Он достоверен.